О себе и о родных местах. Михаил Назаров.

Учусь летать на аэроплане — пришлите мне двадцать, а я Вам — двадцать пять.

Матвей Огнев

Родился я в чудесном уголке Башкирии — Зилаирском районе — и навсегда остался патриотом этого края. Такой изумительной девственной природы, как там, я не встречал больше нигде. По происхождению и привычкам я — заводской крестьянин из Кананикольска. Даже сейчас, живя давно в городе, по своему душевному складу я остался крестьянином. Бываю на сенокосе. Люблю косить, согревать, стоять на стогу. И быть с природой вместе и наедине.

Народ наш, кананикольский, — из Подмосковья. Кличут нас масалями — по фамилии промышленников Масаловых — владельцев Кананикольского завода в XVIII—XIX веках. Фамилия же Масалов, возможно, происходит от названия города Масальска, откуда ведет свою историю весь масальский род.

Кананикольский завод расположился на горах, в «чаше», которую на две части делит речка Кана («кан» в переводе с башкирского — кровь). Весной Кана становилась красной: в нее из Белой заходила с икрой рыба, которая у нас называлась красулей. Ее черпали недотками, как поленья, носили на руках. У моей бабушки по матери Феодосии Гавриловны всегда в амбаре висела сушеная и вяленая рыба. Бабушка была большая мастерица печь хлеб и пироги с рыбой или всякой ягодой и грибами. Грибы же в сосновых лесах Кананикольска водились во множестве и разные: грузди, белянки и другие. Их собирали в кузова из бересты, большие таскали на кушаках через плечо. Ручьи запружали плотниками и мыли в них грибы в нескольких водах. Засаливали в маленьких кадушечках с папоротниковым листом — по-нашему «рябой травой». Кадушечки-лагунки закрывали крышечкой, которую подпирали тугим лучком. В два ряда ставили в телеги и закрывали сверху пологом от непогоды и пыли.

Грибы собирали девки, пока мужики косили. На каждую лошадь надо было накосить по сто копен, а на корову - не меньше сорока. Забота была большая. Кормить скотину впроголодь считалось большим грехом. В прежние времена выезжали на сенокос с коровами и курами. Хлеб пекли на месте. Жили в балаганах. Начинали с Петрова дня и до Покрова, «до белых мух». Сено домой не возили: было далеко. Зимой жили на хуторах со скотиной. Луга каждый год покупали за подарки у башкир. У моего деда Мефодия Артемьевича был друг Ильшанка из Шульки. Когда Ильшанка подъезжал к дому, девки бежали открывать ему ворота. Дед говорил: «Девки, бежите скорей - братка Ильшанка приехал».

Мылись в бане. Одевались в чистое. Обедали всей семьей круглым пирогом - курником. Молились и с иконой и полотенцем выходили за ворота и ехали в оренбургские степи.

Женщины одевались ладно. И ладно умели одевать своих мужиков. Зимой - полушубки, тулупы, тужурки, чулки кошомные и чулки пестряные, узорчатые, пестряные варежки, разноцветные кушаки, шарфы вязаные. Летом ноги обували в лапти — я еще застал это время.

Мужики по праздникам упряжки рядили в красивую сбрую. Лошади были крепкие, сытые. У нас был конь, он мог с возом в крутую гору тычьмя от Гурчихи рысью выбегать. Во время коллективизации лошадей согнали на общий двор. Кормить было нечем. Начался общий падеж. Лошади ели градьбу, хвосты и гривы. Теперь в Кананикольске лошадь не увидишь — их просто нет.

Работы у крестьян нашего завода всегда хватало. Летом готовились к зиме, а зимой — к лету. На работу на покос в дорогу выходили с молитвой, иконой и надеждой на божью помощь. Народ умел веселиться, петь старинные песни, плясать, умел радоваться. Было много родственников, большие семьи. Кто их отвернул от этой жизни, какая нелегкая? Кто их попутал?

Прадед Михаила Назарова по отцовской линии Василий Герасимович Огнев. Начало 1930-х годов.

В свободное от основной работы время крестьяне нашего завода занимались художеством: мастерили (в меру своих способностей) и расписывали санки, дуги, украшали сбруи, резьбой — карнизы и наличники. И мои предки были привычны ко всем крестьянским работам.

После закрытия Кананикольского завода в 1862 году народ занялся скотиной и всяким промыслом. Гнали деготь, жгли уголь, собирали смолу, делали бочки, кадушки для грибов, сани, колеса, драли лыко, мочало, вили веревки, из бересты делали буравчики. И со всем этим добром и скотиной ехали на ярмарку в далекий Оренбург. Мой дед Мефодий Артемьевич запрягал свой обоз из семи подвод, брал с собой одну из бойких своих дочерей Маньку и отправлялся с другими сельчанами в долгий путь. А оттуда, когда все продадут, заезжали в хлебные места: закупали зерно, пшено и со многими гостинцами для ожидающей их семьи возвращались домой.

Богат Кананикольск и своей историей.

Через Кананикольский завод проходил отряд Пугачева. Много от него разорения было, но крепость заводскую, говорят, взять не смог: мужики бревна смоляные с огнем на него скатывали. В Гражданскую через завод проходили и белые, и красные, и казаки, и мадьяры, и всякие банды. Однажды вошли передовые части Смоленского полка. Бабы истопили им бани. Вошли солдаты в бани, а винтовки свои снаружи оставили. Кананикольские мужики, недовольные Советской властью, соблазнились оружием и подняли восстание. Начался мятеж. Руководил им Май Борода (возможно, это было прозвище). Дядю Ивана Огнева под страхом расстрела привели в штаб и посадили писарем. После подавления восстания он жил в горах, в землянке, со своим зятем Курносовым-Чурилкиным. Через год, летом, им объявили, что можно выходить и что ничего им не будет. Курносов-Чурилкин вышел и поехал с мужиками в степь за хлебом. До Калмака доехал, а там — разъезд красных. Проверили документы и тут же его расстреляли. А дядя Иван вышел на другое лето. Но расстреляли его только в 37-м. Ленька, его сын, сбрасывал с нашей церкви св. Николая колокола. Был отличником, комсомольцем, потом жил в Москве, работал министром и после реабилитации отца получил квитанцию за работу отца в тюрьме на сумму 74 рубля

Мой прапрадед Огнев в крепостные времена возглавил бунт с требованием «в субботу и воскресенье зэботать на свой двор». После подавления бунта приказчик с письмом отправил его пешком в Москву к барину Масапову. Барин велел его выпороть. Когда прапрадед поправился, барин вручил ему конверт с письмом. Через полгода прапрадед вернулся в Кананикольск. Приказчик собрал народ и прочитал ответ барина. Ответ освобождал крестьян от работы в субботу и воскресенье на казну.

Много кананикольских мужиков не вернулось с первой германской. Много пропало в Гражданскую войну. Пропал и Матвей Огнев, мой дядя. Пропал и мой дед Никифор Леонтьевич: поехал в Оренбург за хлебом и исчез. Это было в 21-м, голодном году. Моему отцу шел тогда восемнадцатый год. Чтобы не умереть с голоду, он согласился рубить лес за горсть американской муки в день. Болтушка из этой муки спасла его. А его товарищ, сосед, отказался рубить: решил лучше на печке лежать и беречь силы. Но не только силы — жизнь свою не сберег.

Коллективизация и Отечественная война разорили кананикольское хозяйство. Мало мужиков вернулось с войны, много осталось вдов, теперь вымирающих «старух у окна». Погиб в декабре 41-го на подступах к Москве мой отец. Под Сталинградом погибли дядя Егор и дядя Миша. Погиб брат Петр, еще другой брат Петр, мой дядя Иван Нестерович Медведев-Мистеркин и Степанка Пустыльников.

Моя тетя Зина, ставшая впоследствии героиней многих моих произведений, сестра моей матери Пелагеи Мефодьевны, возила на артельных лошадях за себя и за мальчишку — племянника Леньку Путинихина — в бунты из леса бревна на берег Каны. Много горя она натерпелась. Но надо было жить, семью спасать. Все ждала с фронта своего мужа Степанку. А он всю войну прошел, но, возвращаясь из Германии домой, уже в пути погиб в подорвавшемся поезде. Тетя Зина причитала: «Мишь, это разве не обидно, это разве не досадно, домой не смог доехать, а?»

С Великой Отечественной живым вернулся только мой дядя Илья Мефодьевич Путинихин. Его встречали как героя.

В моем детстве был дорогой моему сердцу Кананикольск, но детства безоблачного у меня не было. Очень зе-о я понял, что в жизни существует много трагичного и противоречивого, что есть в ней ложь, предательство, э&чан. Ходить далеко за примерами нужды не было. Мой отец — начальник политотдела, очень честный и -орядочный, настоящий коммунист — был оговорен одним ничтожным человеком, и благодаря этому судьба его, да -• зсей нашей семьи, сложилась негладко.

Работать я начал рано. Поэтому хорошо знаю, как тяжел крестьянский труд. Был кузнецом, каменщиком, саботал в шахте и на строительстве дорог. Всегда тянулся к людям естественным, цельным, не умеющим кривить '»иой. К естественности и искренности стремился и в творчестве. И знаете, очень долго, несмотря на все -ревратности судьбы, во многих своих работах остался романтиком.

Как я стал увлекаться рисованием. Началось с пятого класса. Тогда я учился в тубинской школе. В нашем классе все рисовали лучше меня. Я не завидовал. Но мне хотелось рисовать, и у меня уже была кличка «художник» — так меня дразнили одноклассники. По воскресеньям я ходил в кружок при школе, где наш педагог по математике Серафим Илларионович Яхлоков, сам любитель рисования (он оформлял школьную газету и большую газету МОПР), вел с нами занятия, ставил натюрморты. В кружке нас было двое: я и Вася Приданников. Вася был старше. Он, как я понимаю, был замечательный художник. Особенно он любил рисовать цветными карандашами. Перед отправкой на фронт из Краснохолмских военных лагерей он присылал мне в письмах свои цветные рисунки. Вася погиб под Сталинградом. Все шестьдесят лет после его гибели я глубоко чту память о нем.

Во время войны я работал на шахте. Тогда же состоялось мое знакомство с масляными красками: ими я копировал «Запорожцев» И. Е. Репина. Общение с «Запорожцами» было для меня тогда большим утешением.

Сразу же после окончания войны я поступил в Уфимское училище искусств, где педагогами были крупные живописцы старшего поколения, в том числе и Александр Эрастович Тюлькин. После окончания училища учился в очень престижном во все времена Таллиннском художественном институте. В годы учебы каждый день был неповторимым праздником, и я, как губка, впитывал в себя все то, что щедро дарили мне мои педагоги. Я ценил их не только как профессионалов высокого класса, но и как людей высокого интеллекта.

В Таллинне была и очень яркая и интенсивная творческая жизнь. На меня обратил внимание сам Фридрих Карлович Лехт, наш директор. Я много писал, изучал академический рисунок (мои студенческие работы вы видите в этом издании). Одновременно много экспериментировал, искал себя. Все студенты имели полную творческую свободу. Тогда я еще не понимал, какое это благо...

В Уфу вернулся переполненный темами, идеями. Где-то в середине 60-х я начал отходить от характерного для многих в то время дейнековского восприятия жизни. Меня влекло более драматичное отображение явлений и событий. И это сразу не понравилось. С тех пор начался мой долгий «подпольный» период.

К счастью, у меня были друзья в Свердловске, такие же гонимые, как и я. художники Мосин и Брусиловский. Их работа «Восемнадцатый год» подвергалась в свое время репрессиям (как и они сами). Потом, спустя годы, она триумфально прошествовала по выставочным залам страны, имела успех за рубежом. Воту этих людей, близких мне по духу, я находил поддержку и понимание.

О         чем я пишу в своих картинах? Определенно сказать трудно. Мне одинаково интересны и библейские сюжеты, и картинки деревенского быта. Последние тридцать лет я больше занимаюсь рисованием, и каждый день. И в живописи, и в рисунке часто обращаюсь к башкирским сюжетам: «Мои друзья Тимур и Мининур», «Кумысницы». «Минур и Мунира». «Нарядная Гафифа»... Я люблю этот добрый народ, мне импонирует его непосредственность и чистота, его верность традициям...

Недавно по дороге в Кананикольск, за Тякасуканом, ближе к Кызыл Балыку, мы остановились на поляне у большой сосны. За речкой, поту сторону, среди леса заметили косцов. Они отдыхали, отбивали косы, готовились к следующему уповоду. Встретили нас радушно. Поговорили. Отчего на душе стало хорошо, и мы поехали дальше...