Альберт Мурзагулов. История одного художника. Часть 3.

Как-то путешествовал по Агидели со своей будущей женой Ириной. Не доплывая скалы Муйн-Акташ (по-башк.: “Белошейный камень”, а по-русски: просто “Черный палец”) перед нами открылась “Скала вождей” — высоко на скалах изображены портреты Маркса, Энгельса и Ленина, все трое настолько похожи на башкир, что я на­звал это “Скалой трех башкир”...

К тому времени я уже двадцать лет ежегодно сплавлялся по Аги­дели и “Скала трех башкир” в первозданном виде напоминала шах­матную ладью в вертикальном разрезе. С позволения сказать, худож­ники из Мелеуза молотками и зубилами выровняли верхнюю часть горы и черной, белой, желтой красками увековечили свой ура-патри­отический порыв...

- Как будто в город попала! - воскликнула моя невеста.

Для полного счастья на каждой скале не хватало по лозунгу или чего-то еще более крутого - изображения на всех скалах вдоль Аги­дели членов Политбюро КПСС! Хотя мои ретивые друзья из контрольно-спасательной службы, в те времена считали, чуть ли не дол­гом на каждом мало-мальском “бугорке” среди скал воткнуть крас­ный флаг...

Возвращаемся в Германию. В казарме, где предстояла моя встреча с почти мальчишками из СССР, стоял стойкий запах, извините, мочи, который по концентрации даже превосходил атмосферу в спальных корпусах нашей детской колонии, где когда-то мне “посчастливилось” работать художником... Меня всегда за­бавлял такой диалог:

- Чем занимаешься?

- Я художник.

- ...?!

- Работаю на заводе в должности художника...

Я спрашивал себя: почему на заводах не введут должности “ком­позитора”, “писателя”?...

Благодаря чудесному свойству человеческого организма, которое называется адаптацией, смутивший было меня запах... превратился, как сказали бы журналисты, “в атмосферу дружбы и взаимопонима­ния”... Мы понравились друг другу и обе стороны, по-моему, оста­лись довольны, о чем мне до сих пор напоминает безыскусные, но ис­кренне написанные слова благодарности на врученном мне адресе...

Моя выставка в Halle-Neustadt открылась в помещении централь­ной поликлиники, в специально отведенной для этого рекреации. Мне предложили выставиться вместе с немецкой керамисткой Ute Brade. Разве мог я возразить, тем более, что стены для экспозиции ей не бы­ли нужны?

На открытии выставки было сказано несколько слов представи­телями немецкого союза художников. Мое предложение отметить за мой счет, разумеется, хотя бы шампанским это событие, было отверг­нуто, дескать, рабочее время... Воистину, что русскому хорошо, нем­цу - смерть!

Я на открытие явился весь загорелый, мне... всего пятьдесят лет, во всем белом: шорты, футболка, носки и туфли.

Через десять лет по просьбе начальства завода “Сода”, в связи с юбилеем предприятия, мне предложили организовать свою выставку в фойе Дома Культуры и пообещали купить у меня картину для баш­кирского президента, который должен был прибыть на праздник. Ле­то было жарким - температура была, как тогда в Германии. Я одел­ся в сохранившуюся “немецкую униформу” — весь в белом загоре­лый и хорошо пахнущий...

Свита президента, эта вспотевшая безликая черно-серая чинов­ничья масса в безразмерных пиджаках, брюках, и затянутых галсту­ках прошла мимо меня, автора выставки и лишь мой старый знакомый, бывший комсомольский вожак и будущий депутат Госдумы по­дал мне руку и сказал:

- Не хочу даже здороваться, не люблю, когда без штанов...

Я хотел сказать, что у моей жены аллергия на запах пропотев­шего и протухшего, скажем так... тела. Но не успел - ко мне подбе­жала бывшая заместитель администратора города и отчитала меня как школьника:

- Иди и сейчас же надень брюки! - указала мне рукой на вы­ход.

Я посмотрел в направлении ее руки и, изобразив на лице недо­умение, спросил:

- А, что там находятся мои брюки?

Так башкирский президент остался без моей картины.

Да, что там Стерлитамак! Перед самым отъездом в Германию, в Уфе в газете “Советская Башкирия” меня попросили дать интервью. Я был в шортах, рубашке и кроссовках. Но милиционер у входа в редакцию остановил меня:

- В спортивном сюда нельзя!

- Это просто короткие брюки, которые носят в жаркую погоду в Европе.

Страж порядка задумался и, выдержав “паузу Станиславского”, парировал:

- Здесь не Европа!

И мне пришлось давать интервью в проходной...

Открыв выставку, я сразу начал ходатайствовать о следующей, в самом Halle, в помещении общества германо-советской дружбы (меня сразу поправили, когда я сказал советско-германской) и приступил к написанию городских пейзажей Halle, Drezden, Berlin (уже в день отъезда).

В то лето в Германии стояла жара между тридцатью и сорока градусами. Были случаи, когда люди падали в обморок, например, в парикмахерских, на остановках транспорта. Что-то похожее случилось и с моей натурщицей, когда она позировала мне. Но об этом позднее.

По городу хожу в шортах, без майки, босиком. Пишу, как обычно, сразу на холсте, сев на тротуар, предварительно под себя постелив газету. Здесь всюду пускают в шортах: в кино, рестораны, прав­да, днем, вечером - не могу сказать, не приходилось!

Как раз в эти дни город отмечал свой 1025-летие! Я сказал, молодцы немцы, приурочили свой юбилей к моему приезду!

А Это был грандиозный праздник: всевозможные фестивали, концерты, были воспроизведены работы всех ремесел, когда-либо культивировавших в городе. Можно было самому, например, что-то выдуть у стеклодувов, выковать у кузнецов и т.д.

Я написал главную площадь города Mark Platz и решил подарить свою работу бургомистру Halle (по-нашему: глава администрации). На память об этой акции я получил фото с бургомистром и... пивной бокал с гербом города...

И вот мой первый визит в общество германо-советской дружбы. Принимают меня, почти не замечая. Пьют себе кофе, к столу не приглашают (позже я узнал, на столе у них маленькая шкатулка, куда желающий выпить кофе должен положить 15 пфенингов. Потом берут выручку и покупают сахар, кофе. Очень,   как мне кажется, разумно!.

Puschkin Haus — Дом Пушкина. В вестибюле, прямо посередине установлена чья-то голова на постаменте. Явно, не Пушкин, но все равно спрашиваю:

- Это Пушкин?

- Это, это немецкий еврей (такой-то), во время войны спасший от фашистов это здание.

На втором этаже Gorkij zimmer, Lenin-zimmer.

- Почему ни на двери, ни в комнате нет даже одного портрета? У нас в любом ЖЭУ (в те годы ЖЭКе) минимум штук пять портре­тов, плакатов, бюстов и барельефов вождя мирового пролетариата.

Кажется, я их пристыдил. Общество в те годы дружило с Баш­кирией. Во мне словно проснулся Остап Бендер:

- А есть у вас хоть один пейзаж с Башкирией? Нет! Если вы, на­пример, купите несколько моих картин с видами верховьев Агидели, мелеузовских холмов или окрестностей Стерлитамака, то приехавшие гости из любого уголка Башкирии найдут свои родные места. А прежде давайте устроим выставку, здесь, в библиотеке Puschkin Haus, разумеется, после закрытия в Central Poliklinik.

На другой же день пошли выбирать картины. Сказали, что у них три тысячи марок, согласен ли я отдать за них мои три картины? Я согласился и выразил желание получить деньги не перед самым отъ­ездом, а раньше, чтоб успеть потратить. Велели придти завтра... А че­рез полчаса в мой карман перекочевало три тысячи марок. Я спро­сил, почему они с меня не взяли подоходный налог?

- Ты же у нас не работаешь, — был ответ.

Уже стали приглашать на кофе. А после анекдотов, которыми “расплачивался” я, к кофе эти расчетливые немцы купили... торт!

Мне впервые в жизни пришлось рассказывать анекдоты, не бо­ясь повтора (заядлые анекдотчики знают, что значит, рассказывать старый анекдот!). Рассказывал я, конечно, по-русски, переводчица хохотала до слез, но не всегда осмеливалась переводить, но публика требовала и она уступала... Через несколько мгновений раздавался хохот и они начинали топать ногами (это, наверное, они так аплоди­ровали). Меня это настолько воодушевляло, что в течение трех дней рассказал все, что знал...

Через шестнадцать лет, находясь в Литве, я был приглашен на ежегодные соревнования рыболовов. Там был конкурс на лучший анекдот или стихотворение. Шансы на успех были у тех, кто мог вспомнить “посолёнее”. Мои друзья, еще до моего приезда на празд­ник, заочно заявили меня на этот конкурс. В результате: выход в фи­нал, затем супер-финал, первое место: майка “Samarina” и бутылка водки “VIP”...

Предлагаю библиотекарше Traudel мне позировать. Она некото­рое время отказывается, но, не выдержав моего напора, звонит му­жу, чтобы посоветоваться. После разговора объявляет, что муж не против, и они меня приглашают в воскресенье к себе домой на пер­вый сеанс. К моему приходу был накрыт стол, были приготовлены два словаря: русско-немецкий (для меня) и немецко-русский. Их интересовала жизнь в Советском союзе. Спрашивали о Чернобыле, оказывается, вся Европа о взрыве знала через полчаса, а нам вешали лапшу три-четыре дня... После того, как мои хозяева узнали все, что хотели (лучшего “шпиона” им было не найти!), муж моей модели покинул нас, и я приступил к “картону” - рисунку углем на бумаге, в размер будущей картины. Через некоторое время Traudel, ни с того ни с сего, падает без чувств. Потом я друзьям буду рассказывать, что это она от моего взгляда... А сейчас я растерялся. На полу лежит обнаженная женщина (в голове: как подстреленная лошадь), без сознания... Прошу дочь принести полотенце, смоченное в холодной воде. Вскоре она очнулась - это был легкий обморок. Жара, напряженная поза не профессиональной натурщицы - утром, как выяснилось, она с непокрытой головой провела несколько часов в саду, на солнцепеке...

Тем не менее “картон” был завершен и подарен модели. Мне на память осталась фотография...

Продолжение следует...

Жизнь и творчество Альберта Мурзагулова (1936 - 2011)